Рассказ в карасевой хлебные крошки аудиозапись. Внеклассное мероприятие "хлеб - наша жизнь и наше богатство"

Троллейбусы и трамваи не ходили в Ленинграде блокадной зимой. Добираться домой пешком было тяжело, и Танин папа часто ночевал на заводе. Но в этот вечер папа пришёл домой. Он сказал:

В городе два дня не выдают хлеба. Я беспокоился, как вы тут?

Так же, как и все, - ответила мама.

А Таня молчала. Плохого ей говорить папе не хотелось, а что она могла сказать хорошего, если целых два дня у них с мамой не было ни крошки во рту. Да и говорить-то ей было трудно, от слабости всё время хотелось спать.

Хлеб будет ночью, - сказал папа. - Его уже пекут и завозят в булочные. Я вам его получу.

Папа взял карточки и ушёл. Потянулся тёмный и длинный вечер. Мама затопила печурку, поставила греться чайник и сказала Тане:

Мороз большой, немецкие самолёты сегодня летать не будут, поспи до папиного прихода. - Она потеплей укутала Таню, и та закрыла глаза.

Но спать в этот вечер Таня не смогла. Сначала ей очень хотелось есть и всё время мерещилась большая горбушка чёрного хлеба, чуть подгоревшая и густо посыпанная крупной солью. Потом Таня стала думать о папе. Кончился вечер, наступила ночь, а его всё нет и нет. Где же он и почему не возвращается?

Таня знала, что папа работает на оборонном заводе, который фашисты бомбят и обстреливают чуть ли не каждый день. Но там папа не один. Там вместе с ним его друзья, его товарищи.

А сейчас… Темно в комнате, но ещё темнее за окном, там настоящая чернота. И в этой черноте папа бродит один и ищет булочную, где уже есть хлеб, чтобы получить его и накормить маму и Таню. Он может попасть под обстрел… На него могут напасть диверсанты… И ведь он очень устал, потому что целый день работал в холодном цеху и на обед ел пустой дрожжевой суп…

Зачем они его отпустили? Зачем дали ему уйти?

И Таня заплакала. Она плакала горько, но очень тихо, глубоко зарывшись в подушку. Ведь рядом была мама, она тоже прислушивалась к каждому шороху, тоже волновалась о папе, и не хотелось ещё больше огорчать её.

…Папа вошёл без стука, у него был свой ключ. Он вошёл очень тихо и положил на стол хлеб.

Третий час ночи, - сказала мама и зажгла коптилку.

А на улице народу, как днём, и хлеб будут выдавать всю ночь. Разбудим Таню? - спросил папа.

Право не знаю, что дороже, сон или хлеб, - ответила мама. Но Таня уже сидела на постели.

Папа! - сказала она. - Папа всего нам дороже! - и потянулась к отцу.

А почему у тебя подушка мокрая? - удивился он.

Это ничего, я переверну её на другой бок, и она будет сухая. А вы дайте мне кусочек ночного хлеба, если можно, горбушку, - попросила Таня.

Хлебные крошки

В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.

У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».

А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги - в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.

Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший палец торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.

Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.

Продавщица не бранилась, не покрикивала на детей, не говорила: «Не мешайте работать! Уйдите!». Она молча делала своё дело: отпускала людям их блокадный паёк. Люди брали хлеб и отходили.

А кучка ленинградских ребят тихо стояла у другой стороны прилавка, и каждый терпеливо ждал своей крошки.

Новогодний подарок

Накануне Нового года приехал с фронта боец и привёз Вовке в подарок от папы два больших куска сахару.

Один кусок мама расколола на мелкие кусочки, чтобы пить чай, а другой велела Вовке отнести Гале. Она сказала:

Галка твоя прямо в ниточку вытянулась. Одни глаза у нее на лице остались, так похудела. Пусть хоть чайку сладкого попьёт.

Галя сперва обрадовалась, а потом застеснялась:

Не возьму! У самих ничего нет, а сахар раздариваете. Подумаешь, богачи! - сказала она.

Нет, возьмёшь! - сердито прикрикнул на неё Вовка. - У нас ещё один есть. А станешь ломаться, я его в печку брошу!

В печку сахар бросать! - возмутилась Галя. Взяла в руки белый, чуть синеватый кусок рафинаду, полюбовалась им, погладила его и положила на стол.

Ладно. Вечером, когда мама вернётся, устроим с нею пир, - сказала она Вовке. Тот успокоился и вскоре ушёл.

А Галя принялась за уборку. Ведь завтра наступит Новый год, и надо привести в порядок комнату, чтобы в ней чувствовался праздник. Кончив убирать, ваяла карточки и отправилась в булочную за хлебом.

На лестнице сидела и отдыхала Таня.

Я в аптеку ходила, - сказала она. - У Вальки жар, насморк… Купила ему сушёной малины, да не знаю, будет ли он пить. Он ведь у нас капризный, любит, чтоб сладко, а посластить нечем…

Таня отдохнула и стала подниматься выше. А Галя зашла в булочную, ваяла хлеб, посмотрела, как на улице падает снег, и пошла домой.

По дороге она думала о Вальке. Да разве он капризный! Он просто очень голодный и больной. До войны его авали во дворе «Товарищ Клюквин», такой он был кругленький и румяный. А теперь лицо у него - с кулачок, а шейка такая худенькая, что посмотришь - и хочется плакать. А тут ещё и простуда на него навалилась. Непременно надо напоить его малиновым чаем.

Дома Галя нашла сахарные щипцы и отколола от своего куска четвертушку. «Нам с мамой хватит и даже ещё останется», - подумала она. И пошла к Вальке.

Там уже топилась печка и грелся чайник. Вместе с Таней они заварили целый пакетик сушёной малины, положили сахар, и Валька с удовольствием выпил полную кружку. Потом они потеплей его укрыли, и он уснул.

Дома Галя застала Серёжу Лаврикова. На столе стояла маленькая, пушистая, зелёная ёлочка.

Это мне один боец подарил, - объяснил Серёжка. - Он ехал на машине, остановился и говорит: «Эй, дружок, получай ёлку, и желаю тебе счастья на Новый год!» Я ёлку взял, тоже поздравил его и пожелал скорее разбить фашистов.

Будешь её убирать? - спросила Галя.

Ага. Для Катюши и Славика. Они же самые маленькие. У тебя ёлочные игрушки есть?

Найдутся, - ответила Галя.

Они сняли со шкафа большую коробку, открыли её и залюбовались: в белой вате лежали жёлтые, красные и голубые стеклянные шары, а под ними хлопушки, золотой и серебряный «дождик». Нашлось даже несколько бенгальских огней и в подсвечниках разноцветные свечи.

Красота! - ликовал Серёжка. - Мы им такую ёлку устроим, что они запляшут. Кира Леночку принесёт. Жаль только, что ни пряников, ни яблок, ни конфет - ничего сладкого нету.

Вон чего захотел! - усмехнулась Галя. И вдруг обрадовалась. - Будут конфеты! Будут! Я сейчас сделаю.

Она снова взяла Вовкин сахар и отщипнула от него три кусочка, стараясь, чтобы они были одинаковые, завернула каждый в серебряную бумагу, сделала бахрому и перевязала разноцветными нитками.

Вот и настало утро. Даже не дождливое. Вроде солнечное. И, возможно, доброе. Вместе с солнцем поднимаюсь, и, почёсывая затылок, начинаю тщательно собираться. Только в этот день я надеваю белую рубашку (которой уже много-много лет) и не беру с собой телефон (которому не так много, как рубашке, но выглядит так же). Это уже традиция, ритуал такой. Выхожу из подъезда и наблюдаю, как спешат куда-то люди. А я неторопливо чеканю шаг в магазин за буханкой чёрного хлеба, вернее, за половиной буханки, ведь больше мне не потребуется.

В магазине торжественно спокойно и буднично многолюдно. Пока стоял в очереди и оглядывал стройные ряды румяного хлеба разных форм и размеров, ощутил уверенный толчок в бок и машинально отодвинулся, уступая дорогу к прилавку пожилому человеку в старом зелёном пальто.

Скажите, у вас крупа есть? - выпалил старичок продавцу.

Конечно, а какая вас интересует? - склонив набок голову, почти прошептала продавщица.

Вся, - уверенно произнёс старик.

Ну, пачек тридцать, наверное, будет, - направилась, было, она в кладовую.

Нам всё, что есть! - откуда-то из глубины магазина долетел выкрик пожилой женщины, медленно приближающейся к прилавку. Каждый шаг её сопровождался резким скрипом колёсиков сумки-тележки, подпрыгивающей на неровном полу магазина.

Несите всё! - ещё раз повторила женщина, тяжело дыша и развязывая пустую сумку. Старичок в зелёном пальто одобрительно кивнул, улыбнулся и подставил подошедшей жене руку, чтобы та опёрлась на неё и перевела дыхание.

Пока продавщица носила старикам пачки с крупой, я тонул в предположениях, для чего им столько потребовалось. И вероятнее всего мне казалась мысль о том, что это просто такая особенность всех стариков, вышедших из военного времени: запасаться солью, спичками, мукой и крупой. На случай, так сказать, непредвиденных ситуаций. Чтобы было. Не важно, случится эта самая ситуация или нет. Просто для спокойствия нервной системы.

Сумка была переполнена, и последняя пачка с горохом настойчиво отказывалась влезать в неё, упираясь своими полными боками и перекатываясь в руках своей хозяйки. Напряжение нарастало. Лицо женщины, втискивающей пачку, стало красным. А упрямая пачка ещё больше надула свой левый бок, и с грохотом лопнула, вывалив всё своё содержимое на пол. От неожиданности я вскинул брови и отпрыгнул от прикатившихся к ботинку горошин, случайно наступив при этом на ногу сзади стоящей даме. Извинившись и выслушав претензии, я понуро вернулся в прежнее положение у края прилавка, шаркнул подошвой по раздавленному гороху, и вдруг вспомнил рассказ матери о том, как в детстве, во время войны, они с братьями и сёстрами бродили по дорожкам деревни, выглядывая места, где перевозили или грузили мешки с зерном.

Именно там пронырливые детские глаза выискивали «клад»: в пыли, среди листьев и травы, рядом с камушками и даже на дне лужиц. А потом, довольные и гордые собой, они несли домой драгоценные хлебные зёрна: кто в кармашке, кто в платочке или в кулачке. Ссыпали в одну горку на столе и дожидались мать, вновь и вновь пересчитывая добычу поштучно. Из перемолотых зёрен мать выпекала небольшую лепёшку и делила поровну между детьми, ничего не оставляя себе.

Но однажды, в один из таких «поисковых» дней, по пути домой, в небе раздался страшный рёв от приближающегося самолёта. Не поняв, вражеский он или свой, моя мама бросилась от страха на землю, кулачок разжался и все найденные зёрнышки ушли в тягучую последождевую грязь. Самолёт пролетел, оставив за собой лишь дымчатый след, а мама, после долгих и упорных попыток отыскать в грязи хотя бы одно зерно, ни с чем побрела домой, захлёбываясь слезами.

То время наложило свой отпечаток на отношение мамы ко всему, что касалось хлеба. Помнится, баловались мы с братьями в детстве за столом: то фигурки из хлеба лепили, то комочки скатывали, а то и вовсе друг в друга бросали. Если мама была рядом, тут же останавливала нас резким замечанием и отнимала хлеб, а нас отправляла в позорный угол на целый час. Потом собирала крошки хлеба, бережно, будто бы они были сделаны из хрупкого драгоценного металла. Аккуратно складывала в платок и выносила на улицу птичкам в кормушку.

Жаль, что больше у вас нет, - расплатившись, произнесла пожилая женщина. Я вздрогнул, и воспоминания тут же рассеялись. - Этого нам только на несколько дней хватит. Если б вы знали, какая у нас собака прожорливая! Только успеваем ей кашу варить, - и с довольными улыбками старики направились к выходу под изумлённые взгляды людей в очереди и кривую улыбку продавца.

А я купил, наконец, полбулки чёрного хлеба и отправился в ближайший сквер, на свою любимую лавочку, недалеко от которой стоит небольшая плита неизвестному солдату и всегда лежат свежие гвоздики в дань памяти героям войны. В ожидании своих старых друзей, огляделся спокойно вокруг. Ничего не меняется: те же деревья, скамейки и клумбы. Меняются только люди. Те, что приходили сюда за руку с родителями, приводят теперь собственных детей, кладут пару гвоздик у плиты, и, постояв со склонённой головой несколько минут, уходят.

Кинув взгляд вниз, я невольно улыбнулся, - а вот и мой первый друг: у ноги топтался серый голубь с маленькой белой полоской на хвосте. Вслед за ним стали подлетать и остальные. Бегали, вертели головами, вглядывались в мою тень и пакет с хлебом. А я ждал момента, когда прилетит последний голубь - мой главный гость.

Любовь к этим городским пернатым мне привил отец. В детстве я каждый раз рыдал, когда он начинал рассказывать о днях, проведённых в блокадном Ленинграде, где во время войны пыталась выжить его семья. О многих ужасах я услышал от него, но больше всего мне запомнился один рассказ: отцу тогда было не больше шести лет. Он был младшим в семье, а старшие - кто воевал, а кто уже и отвоевался, придя домой лишь в виде похоронки.

Мать настойчиво просила не выходить без неё на улицу, но папа всё время нарушал запрет и убегал к заброшенному, полуразрушенному дому, где на искорёженном чердаке, больше напоминавшем руины древнего ковчега, ютились чудом уцелевшие в разгар голода голуби. Горожане спасались, как могли, в том числе и за счёт ловли всего живого, что только можно было поймать. И это не удивительно, ведь даже 125 грамм хлеба, которые полагались на одного человека в сутки, не выдавались ввиду отсутствия самого хлеба. А на улицах каждый день появлялись новые тела истощённых людей, чаще стариков и детей, чей ход жизни прервался по пути домой, у стен обстрелянных и промёрзших домов.

Однажды дорогу папе преградили мальчишки из соседнего двора и потребовали выдать им голубей. Папа отказался, в результате чего вернулся домой в синяках и с горячим желанием во что бы то ни стало спасти своих крылатых друзей. На следующий день он решил перепрятать птиц, но мальчишки выследили его, и у самого входа на чердак набросились с кулаками. Папа пытался вырваться, но силы были неравны: двое мальчиков крепко держали его за руки, пока двое других ловили птиц, связывали им крылья и кидали в мешок. Тогда папа упал на колени и стал со слезами просить оставить хотя бы одного голубя, белого, который забился в угол и без остановки бил крыльями. Папа отчаянно верил, что белые голуби приносят добрые вести, и убивать их нельзя.

В этот самый момент раздался вой сирены, и мальчишки бросились вниз на улицу, прихватив с собой мешок с пойманными голубями. В воздухе запахло чем-то неприятным, засвистели и защёлкали о стены пули. Папа схватил испуганного голубя, и, прикрываясь рукой от полетевших на него осколков штукатурки, побежал прочь из осыпающегося дома. Перескочив на другую сторону улицы, он прижался к стене, ещё крепче прижимая к себе белого голубя.

А вот и ты, - поприветствовал я запоздалого голубя в белых парадных пёрышках. - Теперь можно и к трапезе праздничной приступить.

Я достал из пакета чёрный хлеб и стал угощать им своих пернатых друзей. Отталкивая друг друга, они жадно хватали крошки, будто пытаясь насытиться ими на год вперёд. Когда весь хлеб был съеден, голуби ещё немного потоптались у моих ног, и устремились в небо. Такое солнечное. Такое чистое. Такое свободное. А я купил пару гвоздик красного цвета и побрёл домой, чтобы вновь вернуться сюда после обеда, уже с семьёй. Постоять над памятной плитой неизвестному солдату, склонив голову. И помолчать, глядя, как в небе летают голуби, один из которых всегда белый.

Хлебные крошки

В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.

У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».

А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги - в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.

Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший палец торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.

Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.

Продавщица не бранилась, не покрикивала на детей, не говорила: «Не мешайте работать! Уйдите!». Она молча делала своё дело: отпускала людям их блокадный паёк. Люди брали хлеб и отходили.

А кучка ленинградских ребят тихо стояла у другой стороны прилавка, и каждый терпеливо ждал своей крошки.

Настоящая цена хлебных крошек в правдивом рассказе Карасевой Веры Евгеньевны.

В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.

У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».

А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги - в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.

Как только у продавщицы, разрезавшей буханку, падала на прилавок хлебная крошка, чей-нибудь тоненький озябший палец торопливо, но деликатно скользил по прилавку, поддевал крошку и бережно нёс её в рот.

Два пальца на прилавке не встречались: ребята соблюдали очередь.